Нормы УК и принятие новых кодексов
Руководитель кафедры уголовного процесса, правосудия и прокурорского надзора юридического факультета МГУ Леонид Головко рассказал журналистам о современном состоянии УК и УПК РФ, а также отметил их недостатки и достоинства. ZASUDILI.RU предлагает вам самые интересные части разговора.
- В последнее время нередко можно услышать от законодателей предложение принять новый Уголовный кодекс РФ. Нужен ли он сейчас?
- Теоретически можно принимать кодексы хоть каждую неделю. Кодекс – это отражение определенной стабильности, правовой, прежде всего. И в ситуации, когда о стабильности сейчас мы говорить не можем, когда законы, в частности о внесении изменений в УК, сменяют друг друга, ждать, что это прекратится только потому, что мы издадим новый кодекс, нет ни малейших оснований.
Здесь, наоборот, возникают риски. Сейчас в России происходит то, что называется на Западе инфляцией уголовного законодательства. Но еще хуже будет, если начнется инфляция кодексов. Я считаю, что это очень опасный процесс. Пока не достигнут общественный консенсус по поводу уголовной политики, договоренность о том, что мы собираемся делать, то любой новый кодекс сразу же подвергнется с разных сторон бесконечному внесению изменений, после чего сразу же превратится в "старый". Поэтому инициатива о создании нового УК мне не кажется удачной.
В нормальной ситуации разработка кодекса — очень длительный процесс, и он предполагает некие условные договоренности между властью и разработчиками: последние в спокойной обстановке работают над УК, вырабатывают его концепцию, причем так долго, сколько нужно по времени, делают текст, профессионально обсуждают его с обществом, экспертными кругами и т.д., а затем он принимается и какое-то время сохраняется в той или иной степени в стабильном виде. Думать, что сейчас будет именно так, нет никаких оснований. Если такая комиссия по разработке нового УК и будет создана, то она будет испытывать очень серьезное давление со всех сторон, как испытывают его нынешние законодатели. Это, во-первых. И, во-вторых, если говорить о новом кодексе, то надо смотреть вообще на понимание уголовного права и его границы, которые необходимо учитывать при новой кодификации. Последние пока не очень понятны.
- Достигнут ли тот эффект от трех пакетов либерализации УК?
- Вы знаете, либерализация – вообще сложная проблема. При том, что я, безусловно, сторонник современного гуманного уголовного права. Но, тем не менее, сама либерализация, вызывает некие сомнения. Объясню почему.
Согласно статистике за предыдущий год количество содержащихся в местах лишения свободы уменьшилось на 50000 — примерно с 810000 до 760000 человек. С этой точки зрения определенный результат достигнут, хотя, может быть, и не тот, который ожидался. Вот именно здесь и возникает второй срез проблемы: а что мы собственно ждем от либерализации, особенно от либерализации в "экономике"?
У нас создалась забавная ситуация, когда в обществе в последнее время сложилось мнение, что в местах лишения свободы за последние годы скопилось много предпринимателей — кто-то называет 300000, другие — десятки тысяч. И вот мы все ждем, когда после этой либерализации пойдут эшелоны предпринимателей, как эшелоны с солдатами после войны. Но почему-то этого не происходит, и мы удивляемся – на 50000 заключенных стало меньше, а где эшелоны предпринимателей?
Все кроется в заблуждениях. Я приведу некоторые статистические данные по Москве, где все-таки сконцентрирована основа экономической деятельности. Так, за весь 2010 год здесь по экономическим преступлениям были осуждены 386 лиц, включая условные и альтернативные санкции, за первое полугодие 2011 года — еще 164 лица. Это не 300000. Возьмем нынешние споры по поводу необходимости исключить из Уголовного кодекса статью "незаконное предпринимательство". Но опять-таки, что мы получим в результате декриминализации этой статьи? За 2010 год по Москве по ней осуждены, включая условное, альтернативное наказание, 69 лиц, в первом полугодии 2011-го — 18.
Вопреки общественному мнению, в сфере экономики уголовные дела, на самом деле, единичные, как правило, очень резонансные, иногда вызывающие у нас возмущение, мы чаще всего знаем эти дела "поименно". Это небольшие цифры, за ними нет социальных масс, нет вот этих 300000 предпринимателей. И в этом смысле реформа приводит к каким-то результатам, но они кажутся копеечными, потому что за ними не стоят социальные массы. Мы стреляем из пушки по воробьям.
- В России до сих пор достаточно редко судьи назначают альтернативные лишению свободы наказания. Однако нам нередко приходится слышать о том, что та или иная звезда на Западе приговорена к общественным работам? Почему в России активно не применяются такие наказания?
- Мы сейчас понемножечку начинаем наращивать назначение альтернативных наказаний, но пока очень скромно. Это связано с несколькими причинами. Во-первых, потому что само по себе применение альтернативных санкций требует наличия инфраструктуры для их исполнения. И проблема многих наших альтернативных санкций в том, что мы создаем наказание на бумаге, но не строим инфраструктуру для его исполнения. Напомню, что при вступлении УК РФ в силу целых три вида наказания — обязательные работы, ограничение свободы и арест — не вводились в действие именно по этой причине. Ведь те же общественные или, как мы их называем, обязательные работы – это очень сложный по исполнению механизм. Возникает множество технических вопросов: куда, по чьим запросам пойдет работать осужденный, кто его будет контролировать и т.д.?
Вторая причина является процессуальной и кроется в том, что российский судебный процесс не ориентирован на знание судьей данных о личности и, к сожалению, в этом смысле пока еще архаичен. В нормальной ситуации, особенно, когда речь идет о выборе между реальным лишением свободы и альтернативными санкциями, судья должен иметь досье личности, какие-то процессуальные механизмы, позволяющего оценить подсудимого. Например, на Западе судьи могут признать человека виновным и отложить назначение наказания на очень длительный срок, вплоть до года, то есть использовать институт цезуры. Это делается, для того чтобы дать ему возможность трудоустроиться, добровольно возместить потерпевшему ущерб, а также понаблюдать за ним, и лишь затем принять понятное обществу, взвешенное решение, например, о том, что этот человек не заслуживает лишения свободы, поскольку великолепно себя вел на протяжении нескольких месяцев, и нет никаких оснований полагать, что он совершит преступление вновь. В этом случае решение понятно обществу, судью не будут упрекать в том, что он взял взятку, а судья готов отчитаться, почему он назначил то или иное наказание.
Таких механизмов у нас нет, и судьи поставлены в условия, когда они должны буквально на глазок делать сложнейший выбор. Они перестраховываются и боятся, что их будут упрекать за необоснованное решение. А как оно может быть обоснованно? Парой характеристик и справкой о наличии-отсутствии судимости? Поэтому судья понимает, что в отсутствии обоснования есть риск, что его обвинят в том, что он отпустил какого-то опасного преступника.
Сейчас можно заставить судей применять в 70% случаях альтернативные санкции, но потом случится пара скандалов, когда приговоренный к ним человек снова совершит преступление, и судьи окажутся крайними.
- Можно ли назвать альтернативой реальному лишению свободы такую меру как принудительные работы? Высказывается мнение о том, что это новый вид лишения свободы.
- Конечно, это не альтернатива, а форма лишения свободы. Я считаю это очень неудачным решением. Альтернативные методы – это, прежде всего, методы социализации. В России забывают, что мы [в этом вопросе] все время висим на волоске от осуждения Европейским судом по правам человека. Надо понять простую вещь – и в Пакте о гражданских и политических правах, и в Европейской конвенции есть четкое правило, при котором принудительный труд допускается только в двух случаях: во время войны и при лишении свободы. Эти два ограничения связаны с запретом рабства. Поэтому принудительные работы как альтернатива лишения свободы – это нонсенс.
Мы создали парадоксальную ситуацию, при которой единственный вариант вообще допустить какие-то принудительные работы – это признать их как раз формой лишения свободы, хотя это и попахивает современным вариантом каторги. Но в этом случае мы по крайней мере не создадим формального противоречия Пакту о гражданских и политических правах. А пока мы называем принудительные работы альтернативой лишению свободы – мы просто сами подставляем себя до ближайшего решения Комитета по правам человека ООН или Европейского суда по правам человека.
Боюсь, что причины этого, скорее, кроются в опасном поиске рентабельности мест лишения свободы. А поиск рентабельных тюрем – это путь в никуда, путь опять к экономике, построенной на принудительном труде. Экономически рентабельная пенитенциарная система – очень опасная вещь. Если она приносит доход, то начинает возникать желание ее расширять, а не сужать. Повторю, принудительные работы — принципиально неудачное решение, и совершенно другое дело – работы в общественных интересах, на благо общества, с согласия осужденного, когда ему предлагают выбор между тюрьмой и, допустим, работой санитаром в больнице.
- Сейчас в Госдуме находится законопроект Медведева по поводу отказа от понятных. Готовы ли мы к этому?
- Конечно, инновации и привлечение технических средств – это хорошо. Кому-то покажется, что институт понятых архаичен. Но реальная ценность понятых только в одном – в возможности обсуждения проблемы допустимости или недопустимости доказательств с сохранением для сторон возможности допросить понятых в качестве свидетелей, предупредив их индивидуально об ответственности за дачу ложных показаний.
Полиции или следствию менее удобно работать с понятыми технически, но сейчас, в условиях недоверия к правоохранительным органам, надо думать, наверное, не об их удобстве, а о том, чтобы восстанавливать доверие. В сегодняшних условиях отказываться от понятых, по крайней мере, странно и преждевременно, не тот период. Я очень рад тому, что законопроект все-таки идет в смягченной форме: понятые устраняются не по всем следственным действия, по некоторым они сохраняются.
- Можно ли говорить, что Уголовно-процессуальный кодекс РФ современен и актуален?
- Проблема УПК и проблема современного процесса кроется в сложнейшей диагностике. Мы должны отделить — из-за нашей сложной истории… Отделить советские деформации от чудом сохранившихся досоветских классических институтов. Это можно сравнить с архитектурой — одни здания являются исторически ценными, а другие лишь советскими некрасивыми конструкциями. Вторые не нужны, а к первым надо очень бережно относиться. Тоже самое здесь.
И вот как раз диагностика вызывает большие проблемы. Действующий УПК внутренне абсолютно противоречив: он не дает какой-то логически завершенной модели, потому что, с одной стороны, сохраняет существенные советские деформации, которые теперь многим кажутся нормой, а с другой стороны, являясь по сути советским, одновременно сохраняет институты французского, немецкого происхождения. Приведу примеры. Советское право привело к тому, что сейчас очень остро встала проблема со статусом следователя. Если говорить схематично, то следствие либо является судебным — это институт следственного судьи французского происхождения, либо его вообще нет, но есть другие формы расследования дел - немецкое прокурорское дознание, американское полицейское дознание.
Я полагаю, что весь наш процессуальный инструментарий все-таки лежит в духе континентальной франко-германской логики, потому что, например, даже такие институты, как следственное действие, производство по делу, уголовное дело – они вообще немыслимы у англосаксов. Быть может, возможны и какие-то другие варианты, но надо учитывать, что полностью перестроить процесс с континентального на англосаксонский не получилось пока ни у кого — даже у итальянцев в конце 1980-х, которых обычно ставят в пример. Было бы наивно здесь верить в нашу "исключительность". В этом плане все очень непросто.
Наш УПК, конечно, является постсоветским переходным документом, пока он существует в таком виде. Это не значит, что завтра надо писать новый, но нужно иметь в виду, что это не законченная модель процесса. И сейчас это особенно видно на постсоветском пространстве.
- Нет ли таких норм в законодательстве, которые гласят одно, а правоприменители их толкуют как-то иначе?
- Такое в принципе бывает и даже неизбежно. Это возникает из-за того, что никакой текст закона не может охватить все жизненные случаи. Но здесь надо различать две ситуации. Первая из них — нормальная. Это когда речь идет о компетентном толковании закона, когда правоприменитель оценивает его, пытается вернуть ему изначальный смысл, системную логику, понять дух закона и не хочет формально-бюрократически подходить к этим вопросам. Условно говоря, долговечность американской конституции определяется тем, что ее компетентно толкуют на протяжении двухсот с лишним лет, поэтому она не устаревает. Ситуация позитивная, нормальная, связана с прецедентным правом и многими другими вещами.
Вторая ситуация связана с элементарной безграмотностью правоприменителя.
Я бы сказал, что проблема России в том, что, наверное, у нас очень дифференцированный уровень компетентности. Мы можем иметь превосходных специалистов, но за соседним столом с ними может сидеть человек, который не получил никакого реального образования и ничего не понимает в том, о чем рассуждает. У нас в этом смысле очень непредсказуемый уровень компетентности во всем, не только в праве. Это мешает, потому что система не может рассчитывать только на гениев, она должна обеспечивать гарантированный уровень средней компетентности, [поддерживать] который, в отличие от Запада мы, к сожалению, пока не можем.
- Это, может быть, иногда даже естественно, потому что в УПК есть принципиальные вещи, которые живут свой жизнью, а есть такие технические, рабочие статьи, про которые просто не надо забывать, когда меняется УК, — например, норма о подследственности и некоторые другие. Последние не касаются вопроса принципиальной модели уголовного процесса, который обсуждается отдельно.
Здесь не столько вопрос о "невнимании" к УПК, сколько, скорее, проблема более широкого порядка. У нас, на мой взгляд, недостаточно уважительное отношение к административному аппарату и непонимание его роли. И в этом смысле мы сильно отличаемся от Запада. Там политики дают политическое решение, ученые, специалисты, тоже спорят о принципиальных вещах, а высокопрофессиональный аппарат занимается своей квалифицированной работой, отрабатывает технические моменты. По сути, это не задача политиков и не задача ученых или экспертного сообщества.
На мой взгляд, качество работы аппарата, в значительной мере, это тоже уровень правовой культуры. Депутат, дающий формулировки — это абсурд. Разговор о том, сколько у нас депутатов-юристов – абсурд, потому что депутаты — это политики. Понимаете, только в очень отсталом обществе возможен разговор на тему, а сколько у нас депутатов-юристов. Это все равно как ходить по улицам и спрашивать, кто здесь врач? Но мы не должны этого делать, потому что есть определенное технологическое развитие, позволяющее нам найти нужного врача более современными системными способами. Вот тоже самое здесь. Депутаты должны давать политическое решение: нужно ужесточать ответственность для педофилов или не нужно. Ученые показывают, в какой мере это соответствует социальным процессам в обществе, каковы будут последствия, какие тенденции есть в мире, как реформа отразится на системе УК, какие возникнут процессуальные проблемы. В случае принятия решения начинается техническая адаптация текста: его редакция, координация с другими нормами, иная рутинная, но очень важная работа. Этим должен заниматься аппарат на уровне Госдумы, может быть, иногда в правительстве. К сожалению, непонимание этого приводит к откровенным ляпам, в том числе, когда при внесении изменений в УК просто забывают об УПК.
- Прислушиваются ли все-таки депутаты к мнению юридического сообщества? Складывается впечатление, что не очень.
- Не очень и ситуация ухудшается — как это ни парадоксально, потому что мы надеемся на рост правовой культуры. Еще лет десять назад прислушивались больше, присылали какие-то акты для проведения анализа. Сейчас этого близко нет, и спокойный научный анализ в значительной мере отсечен от законодательного процесса.
Я говорю, сталкиваясь иногда с каким-нибудь депутатом: приходите, шлите законопроекты, что же вы молчите? А мне отвечают: чего ради? Вы сами проявляйте инициативу. Получается, мы, ученые, должны бегать вокруг Госдумы и кричать: кому здесь требуется хороший ученый? Но это же абсурд. Мы – не рекламные агенты и не официанты, спешащие услужить. Инициатива системных научных исследований – это одно, а дача заключений на конкретные законопроектные работы – другое. Здесь не мы должны "суетиться"…
Культура проведения анализа, согласования с учеными чаще сейчас проявляется на уровне Верховного и Конституционного судов. Присылал ВС РФ не так давно проекты постановлений пленума, просил дать замечания, учел замечания. КС РФ иногда обращается за экспертными заключениями к конкретным специалистам, иногда к кафедре в целом. Происходит нормальный обмен мнениями. Но, к сожалению, на законотворческом уровне, где это очень важно, такое взаимодействие практически прекратилось сейчас. Полемика в ходе популярных телевизионных передач больше влияет на законотворческий процесс, чем работа университетов или научных школ.
Смотрите также:
